Неточные совпадения
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах у всех солдатики начали наливаться
кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться
и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь
и вкось, встали на свои места
и начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей
почти уже смылась, оттопырились
и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде
и в помине не было,
и начали раздуваться
и свидетельствовать о нетерпении.
Катерина Ивановна суетилась около больного, она подавала ему пить, обтирая пот
и кровь с головы, оправляла подушки
и разговаривала с священником, изредка успевая оборотиться к нему, между делом. Теперь же она вдруг набросилась на него
почти в исступлении...
— Обидно стало. Как вы изволили тогда приходить, может, во хмелю,
и дворников в квартал звали,
и про
кровь спрашивали, обидно мне стало, что втуне оставили
и за пьяного вас
почли.
И так обидно, что сна решился. А запомнивши адрес, мы вчера сюда приходили
и спрашивали…
Все, кроме Елены. Буйно причесанные рыжие волосы, бойкие, острые глаза, яркий наряд выделял Елену, как чужую птицу, случайно залетевшую на обыкновенный птичий двор. Неслышно пощелкивая пальцами, улыбаясь
и подмигивая, она шепотом рассказывала что-то бородатому толстому человеку, а он, слушая, вздувался от усилий сдержать смех, лицо его туго налилось
кровью,
и рот свой, спрятанный в бороде, он прикрывал салфеткой.
Почти голый череп его блестел так, как будто смех пробивался сквозь кость
и кожу.
Он исчез. Парень подошел к столу, взвесил одну бутылку, другую, налил в стакан вина, выпил, громко крякнул
и оглянулся, ища, куда плюнуть. Лицо у него опухло, левый глаз
почти затек, подбородок
и шея вымазаны
кровью. Он стал еще кудрявей, — растрепанные волосы его стояли дыбом,
и он был еще более оборван, — пиджак вместе с рубахой распорот от подмышки до полы,
и, когда парень пил вино, — весь бок его обнажился.
— Нет, выздоравливаю я! — сказал он
и задумался. — Ах, если б только я мог знать, что герой этого романа — Илья! Сколько времени ушло, сколько
крови испортилось! За что? Зачем! — твердил он
почти с досадой.
«Нет, дерзкий хищник, нет, губитель! —
Скрежеща, мыслит Кочубей, —
Я пощажу твою обитель,
Темницу дочери моей;
Ты не истлеешь средь пожара,
Ты не издохнешь от удара
Казачьей сабли. Нет, злодей,
В руках московских палачей,
В
крови, при тщетных отрицаньях,
На дыбе, корчась в истязаньях,
Ты проклянешь
и день
и час,
Когда ты дочь крестил у нас,
И пир, на коем
чести чашу
Тебе я полну наливал,
И ночь, когда голубку нашу
Ты, старый коршун, заклевал...
«Боже мой! — думал он, внутренне содрогаясь, — полчаса назад я был честен, чист, горд; полчаса позже этот святой ребенок превратился бы в жалкое создание, а „честный
и гордый“ человек в величайшего негодяя! Гордый дух уступил бы всемогущей плоти;
кровь и нервы посмеялись бы над философией, нравственностью, развитием! Однако дух устоял,
кровь и нервы не одолели:
честь, честность спасены…»
Я помню, как с испугом увидел я тогда его красное,
почти багровое лицо
и налившиеся
кровью глаза.
А. А. Колокольцев схватил топор
и нанес акуле удар ниже пасти — хлынула
кровь и залила палубу; образовалась широкая,
почти в ладонь, рана.
Чахоточная, схватившись за грудь, с налитым
кровью лицом, откашливалась
и, в промежутках вздыхая,
почти вскрикивала.
Почти не оставалось сил у русского народа для свободной творческой жизни, вся
кровь шла на укрепление
и защиту государства.
Это прежде всего распря двух славянских душ, родственных по
крови и языку, по общеславянским расовым свойствам
и столь различных,
почти противоположных, с трудом совместимых, неспособных друг друга понять.
В тиши, наедине со своею совестью, может быть, спрашивает себя: „Да что такое
честь,
и не предрассудок ли
кровь?“ Может быть, крикнут против меня
и скажут, что я человек болезненный, истерический, клевещу чудовищно, брежу, преувеличиваю.
— Шутки в сторону, — проговорил он мрачно, — слушайте: с самого начала, вот
почти еще тогда, когда я выбежал к вам давеча из-за этой занавески, у меня мелькнула уж эта мысль: «Смердяков!» Здесь я сидел за столом
и кричал, что не повинен в
крови, а сам все думаю: «Смердяков!»
И не отставал Смердяков от души. Наконец теперь подумал вдруг то же: «Смердяков», но лишь на секунду: тотчас же рядом подумал: «Нет, не Смердяков!» Не его это дело, господа!
— Да нужно ли? — воскликнул, — да надо ли? Ведь никто осужден не был, никого в каторгу из-за меня не сослали, слуга от болезни помер. А за
кровь пролиянную я мучениями был наказан. Да
и не поверят мне вовсе, никаким доказательствам моим не поверят. Надо ли объявлять, надо ли? За
кровь пролитую я всю жизнь готов еще мучиться, только чтобы жену
и детей не поразить. Будет ли справедливо их погубить с собою? Не ошибаемся ли мы? Где тут правда? Да
и познают ли правду эту люди, оценят ли,
почтут ли ее?
Но о пролитой неповинной
крови, об убийстве человека он
почти тогда
и не мыслил.
— Э, черт! Этого недоставало, — пробормотал он со злобой, быстро переложил из правой руки кредитки в левую
и судорожно выдернул из кармана платок. Но
и платок оказался весь в
крови (этим самым платком он вытирал голову
и лицо Григорию): ни одного
почти местечка не было белого,
и не то что начал засыхать, а как-то заскоруз в комке
и не хотел развернуться. Митя злобно шваркнул его об пол.
Когда вышли мы офицерами, то готовы были проливать свою
кровь за оскорбленную полковую
честь нашу, о настоящей же
чести почти никто из нас
и не знал, что она такое есть, а узнал бы, так осмеял бы ее тотчас же сам первый.
Судьи, надеявшиеся на его благодарность, не удостоились получить от него ни единого приветливого слова. Он в тот же день отправился в Покровское. Дубровский между тем лежал в постеле; уездный лекарь, по счастию не совершенный невежда, успел пустить ему
кровь, приставить пиявки
и шпанские мухи. К вечеру ему стало легче, больной пришел в память. На другой день повезли его в Кистеневку,
почти уже ему не принадлежащую.
В них густой массой,
почти в уровень с поверхностью земли, стоят зловонные нечистоты, между которыми виднеются плавающие внутренности
и кровь.
О,
честь вам, паны,
и князья,
и прелаты,
За край, братней
кровью залитый…
— Ну, еще бы! Вам-то после… А знаете, я терпеть не могу этих разных мнений. Какой-нибудь сумасшедший, или дурак, или злодей в сумасшедшем виде даст пощечину,
и вот уж человек на всю жизнь обесчещен,
и смыть не может иначе как
кровью, или чтоб у него там на коленках прощенья просили. По-моему, это нелепо
и деспотизм. На этом Лермонтова драма «Маскарад» основана,
и — глупо, по-моему. То есть, я хочу сказать, ненатурально. Но ведь он ее
почти в детстве писал.
Когда Феде минул шестнадцатый год, Иван Петрович
почел за долг заблаговременно поселить в него презрение к женскому полу, —
и молодой спартанец, с робостью на душе, с первым пухом на губах, полный соков, сил
и крови, уже старался казаться равнодушным, холодным
и грубым.
Под влиянием этого же временного отсутствия мысли — рассеянности
почти — крестьянский парень лет семнадцати, осматривая лезвие только что отточенного топора подле лавки, на которой лицом вниз спит его старик отец, вдруг размахивается топором
и с тупым любопытством смотрит, как сочится под лавку
кровь из разрубленной шеи; под влиянием этого же отсутствия мысли
и инстинктивного любопытства человек находит какое-то наслаждение остановиться на самом краю обрыва
и думать: а что, если туда броситься? или приставить ко лбу заряженный пистолет
и думать: а что, ежели пожать гашетку? или смотреть на какое-нибудь очень важное лицо, к которому все общество чувствует подобострастное уважение,
и думать: а что, ежели подойти к нему, взять его за нос
и сказать: «А ну-ка, любезный, пойдем»?
На обратном пути они еще более настреляли дичи. Собака по росе удивительно чутко шла,
и на каждом
почти шагу она делала стойку. Живин до того стрелял, что у него глаза даже налились
кровью от внимательного гляденья вдаль. Проехав снова по озеру на лодке, они у города предположили разойтись.
— Хоть зарежь, ничего тут не понимаю! — произнес он
и, усевшись на стул,
почти до
крови принялся кусать себе ногти, — до того ему была досадна вся эта неопределенная чепуха.
Он спотыкался о корни, падал, разбивая себе в
кровь руки, но тотчас же вставал, не замечая даже боли,
и опять бежал вперед, согнувшись
почти вдвое, не слыша своего крика.
Но все-таки оба они продолжали говорить шепотом,
и в этих тихих, отрывистых словах, среди тяжелого, густого мрака, было много боязливого, смущенного
и тайно крадущегося. Они сидели,
почти касаясь друг друга. У Ромашова глухими толчками шумела в ушах
кровь.
Именно не французским офицерам необходимы поединки, потому что понятие о
чести, да еще преувеличенное, в
крови у каждого француза, — не немецким, — потому что от рождения все немцы порядочны
и дисциплинированы, — а нам, нам, нам.
И это будет не за то, что мы били в
кровь людей, лишенных возможности защищаться,
и не за то, что нам, во имя
чести мундира, проходило безнаказанным оскорбление женщин,
и не за то, что мы, опьянев, рубили в кабаках в окрошку всякого встречного
и поперечного.
Тут
и упраздненный принц
крови, который, изнемогая в конвульсиях высокопоставленного одиночества, разыскивает через кельнеров, не пожелает ли кто-нибудь иметь
честь быть ему представленным.
—
И карьера
и фортуна! — говорил он
почти про себя, любуясь им. —
И какая фортуна!
и вдруг! все! все!.. Александр! — гордо, торжественно прибавил он, — ты моя
кровь, ты — Адуев! Так
и быть, обними меня!
Кроме того, она держала кур с беспощадно остриженными крыльями, чтобы они не залетали в садик, держала несколько индеек, петух которых постоянно расхаживал у нее на дворе с налитыми
кровью балаболками над носом,
и, наконец, в дальнем хлевушке провизгивал по временам юный поросенок, купленный Миропою Дмитриевною для домашнего откорма в последнее воскресенье недели православия, — вообще, надобно отдать
честь Миропе Дмитриевне, она была опытная, расчетливая
и умная хозяйка.
Феодосий Гаврилыч внимательно вскидывал свой шарик
и старался поймать его, — у него глаза даже были налиты
кровью. Янгуржеев же совершал игру
почти шутя,
и, только как бы желая поскорее кончить партию, он подбросил шарик сильно по прямой линии вверх
и затем, без всякого труда поймав его на палочку, проговорил...
Бедный малый, выпив свою крышку вина, действительно тотчас же сделался болен; с ним началась рвота с
кровью,
и его отвезли в госпиталь
почти бесчувственного.
Говоря о колдовстве, она понижала голос до жуткого шёпота, её круглые розовые щёки
и полная, налитая жиром шея бледнели, глаза
почти закрывались, в словах шелестело что-то безнадёжное
и покорное. Она рассказывала, как ведуны вырезывают человечий след
и наговорами на нём сушат
кровь человека, как пускают по ветру килы [Кила — грыжа — Ред.]
и лихорадки на людей, загоняют под копыта лошадей гвозди, сделанные из гробовой доски, а ночью в стойло приходит мертвец, хозяин гроба,
и мучает лошадь, ломая ей ноги.
И все они — только бледные тени, а та, которую они целовали, сидит рядом со мной живая, но иссушенная временем, без тела, без
крови, с сердцем без желаний, с глазами без огня, — тоже
почти тень.
— Надо полагать, все это пуще оттого,
кровь добре привалила, — продолжал Глеб, морщась
и охая, — кровища-то во мне во всем ходит, добре в жилах запечаталась… оттого, выходит, надо было мне по весне метнуть; а то три года,
почитай, не пущал кровь-то…
То были настоящие, не татаро-грузинские, а чистокровные князья, Рюриковичи; имя их часто встречается в наших летописях при первых московских великих князьях, русской земли собирателях; они владели обширными вотчинами
и многими поместьями, неоднократно были жалованы за"работы
и кровь и увечья", заседали в думе боярской, один из них даже писался с"вичем"; но попали в опалу по вражьему наговору в"ведунстве
и кореньях"; их разорили"странно
и всеконечно", отобрали у них
честь, сослали их в места заглазные; рухнули Осинины
и уже не справились, не вошли снова в силу; опалу с них сняли со временем
и даже"московский дворишко"
и"рухлядишку"возвратили, но ничто не помогло.
Но эти свадьбы обреченных нуждою на изгнание
почти всегда бывают прологами к страшным драмам рока, мести
и крови,
и — вот что случилось недавно в Сенеркии, коммуне, лежащей у отрогов Апеннин.
В разговорах о людях, которых они выслеживали, как зверей,
почти никогда не звучала яростная ненависть, пенным ключом кипевшая в речах Саши. Выделялся Мельников, тяжёлый, волосатый человек с густым ревущим голосом, он ходил странно, нагибая шею, его тёмные глаза всегда чего-то напряжённо ждали, он мало говорил, но Евсею казалось, что этот человек неустанно думает о страшном. Был заметен Красавин холодной злобностью
и Соловьев сладким удовольствием, с которым он говорил о побоях, о
крови и женщинах.
Бывало, только что успокоимся от какой-нибудь сцены ревности или просто ссоры
и думаем пожить,
почитать и подумать; только возьмешься за какое-нибудь дело, вдруг получается известие, что Васю рвет, или Маша сходила с
кровью, или у Андрюши сыпь, ну
и кончено, жизни уж нет.
— Война! — повторила Полина, покачав печально головою. — Ах! когда люди станут думать, что они все братья, что слава,
честь, лавры, все эти пустые слова не стоят
и одной капли человеческой
крови. Война! Боже мой!..
И, верно, эта война будет самая бесчеловечная?..
Все это вместе представляло такую отвратительную картину беспорядка
и разрушения, что Зарецкой едва мог удержаться от восклицания: «Злодеи! что сделали вы с несчастной Москвою!» Будучи воспитан, как
и большая часть наших молодых людей, под присмотром французского гувернера, Зарецкой не мог назваться набожным; но, несмотря на это, его русское сердце облилось
кровью, когда он увидел, что
почти во всех церквах стояли лошади; что стойла их были сколочены из икон, обезображенных, изрубленных
и покрытых грязью.
Всё равно… они все ведут к смерти; — но я не позволю низкому, бездушному человеку
почитать меня за свою игрушку… ты или я сама должна это сделать; — сегодня я перенесла обиду, за которую хочу, должна отомстить… брат! не отвергай моей клятвы… если ты ее отвергнешь, то берегись… я сказала, что не перенесу этого… ты будешь добр для меня; ты примешь мою ненависть, как дитя мое; станешь лелеять его, пока оно вырастет
и созреет
и смоет мой позор страданьями
и кровью… да, позор… он, убийца, обнимал, целовал меня… хотел… не правда ли, ты готовишь ему ужасную казнь?..
Ужасна была эта ночь, — толпа шумела
почти до рассвета
и кровавые потешные огни встретили первый луч восходящего светила; множество нищих, обезображенных
кровью, вином
и грязью, валялось на поляне, иные из них уж собирались кучками
и расходились; во многих местах опаленная трава
и черный пепел показывали место угасшего костра; на некоторых деревьях висели трупы… два или три, не более…
Кровь кинулась Вадиму в голову, он шепотом повторил роковую клятву
и обдумывал исполнение; он готов был ждать… он готов был всё выносить… но сестра! если… о! тогда
и она поможет ему…
и без трепета он принял эту мысль; он решился завлечь ее в свои замыслы, сделать ее орудием… решился погубить невинное сердце, которое больше чувствовало, нежели понимало… странно! он любил ее; — или не
почитал ли он ненависть добродетелью?..
Я назвал здесь очень немного задач, но заранее соглашаюсь, что их наберутся целые массы,
и притом гораздо более существенных. Сказать человеку толком, что он человек, — на одном этом предприятии может изойти
кровью сердце. Дать человеку возможность различать справедливое от несправедливого — для достижения этого одного можно душу свою погубить. Задачи разъяснения громадны
и почти неприступны, но зато какие изумительные горизонты! Какое восторженное, полное непрерывного горения существование!
Установили аппарат на палубе. Матросы быстрыми привычными движениями сняли шлем
и распаковали футляр. Трама вышел из него в поту, задыхаясь, с лицом
почти черным от прилива
крови. Видно было, что он хотел улыбнуться, но у него вышла только страдальческая, измученная гримаса. Рыбаки в лодках почтительно молчали
и только в знак удивления покачивали головами
и, по греческому обычаю, значительно почмокивали языком.